Неточные совпадения
— Ах, здравствуйте,
Максим Максимыч! Не
хотите ли трубку? — отвечал он, не приподнимаясь.
—
Максим Максимыч, не
хотите ли чаю? — закричал я ему в окно.
Максим Максимыч сел за воротами на скамейку, а я ушел в свою комнату. Признаться, я также с некоторым нетерпением ждал появления этого Печорина;
хотя, по рассказу штабс-капитана, я составил себе о нем не очень выгодное понятие, однако некоторые черты в его характере показались мне замечательными. Через час инвалид принес кипящий самовар и чайник.
В Коби мы расстались с
Максимом Максимычем; я поехал на почтовых, а он, по причине тяжелой поклажи, не мог за мной следовать. Мы не надеялись никогда более встретиться, однако встретились, и, если
хотите, я расскажу: это целая история… Сознайтесь, однако ж, что
Максим Максимыч человек, достойный уважения?.. Если вы сознаетесь в этом, то я вполне буду вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ.
Стал
Максим Иванович: «Ты, говорит, молодая вдова, мужа
хочешь, а не о сиротах плачешь.
И поехал
Максим Иванович того же дня ко вдове, в дом не вошел, а вызвал к воротам, сам на дрожках сидит: «Вот что, говорит, честная вдова,
хочу я твоему сыну чтобы истинным благодетелем быть и беспредельные милости ему оказать: беру его отселе к себе, в самый мой дом.
Надежда Васильевна в несколько минут успела рассказать о своей жизни на приисках, где ей было так хорошо,
хотя иногда начинало неудержимо тянуть в город, к родным. Она могла бы назвать себя совсем счастливой, если бы не здоровье
Максима, которое ее очень беспокоит,
хотя доктор, как все доктора, старается убедить ее в полной безопасности. Потом она рассказывала о своих отношениях к отцу и матери, о Косте, который по последнему зимнему пути отправился в Восточную Сибирь, на заводы.
Намерение было серьезное: она вынула из кармана беленький батистовый платочек и взяла его за кончик, в правую ручку, чтобы махать им в пляске. Митя захлопотал, девки затихли, приготовясь грянуть хором плясовую по первому мановению.
Максимов, узнав, что Грушенька
хочет сама плясать, завизжал от восторга и пошел было пред ней подпрыгивать, припевая...
На кожаном диване с другой стороны стола была постлана постель, и на ней полулежал, в халате и в бумажном колпаке,
Максимов, видимо больной и ослабевший,
хотя и сладко улыбавшийся.
Оказалось, что
Максимов уж и не отходил от девок, изредка только отбегал налить себе ликерчику, шоколаду же выпил две чашки. Личико его раскраснелось, а нос побагровел, глаза стали влажные, сладостные. Он подбежал и объявил, что сейчас «под один мотивчик»
хочет протанцевать танец саботьеру.
Ну, говорит, будет баловать, живите со мной!» Нахмурился
Максим: уж это, дескать, как Варя
хочет, а мне всё равно!
По мере того как звуки росли, старый спорщик стал вспоминать что-то, должно быть свою молодость, потому что глаза его заискрились, лицо покраснело, весь он выпрямился и, приподняв руку,
хотел даже ударить кулаком по столу, но удержался и опустил кулак без всякого звука. Оглядев своих молодцов быстрым взглядом, он погладил усы и, наклонившись к
Максиму, прошептал...
— Какие пустяки! — ответила она ясно,
хотя в ее голосе вместе с улыбкой слышались еще недавние слезы. — Ведь вот и
Максим воевал, пока мог, а теперь живет, как может. Ну и мы…
Максим чаще шутил,
хотя все же по временам из облаков дыма, точно раскаты проходящей стороною грозы, раздавалось его ворчание.
— Пойми меня, Анна, — сказал
Максим мягче. — Я не стал бы напрасно говорить тебе жестокие вещи. У мальчика тонкая нервная организация. У него пока есть все шансы развить остальные свои способности до такой степени, чтобы
хотя отчасти вознаградить его слепоту. Но для этого нужно упражнение, а упражнение вызывается только необходимостью. Глупая заботливость, устраняющая от него необходимость усилий, убивает в нем все шансы на более полную жизнь.
Оказалось, однако, что австрийские сабли не сумели выгнать из
Максима его упрямую душу и она осталась,
хотя и в сильно попорченном теле. Гарибальдийские забияки вынесли своего достойного товарища из свалки, отдали его куда-то в госпиталь, и вот, через несколько лет,
Максим неожиданно явился в дом своей сестры, где и остался.
–"Впроситься"старик
хочет! — по секрету сообщил председатель
Максиму Афанасьичу.
Максим Афанасьич (советник ревизского отделения)
хотя и жаловался на лом в пояснице, но в рекрутское присутствие ходил неупустительно.
Максим, покидая родительский дом, не успел определить себе никакой цели. Он
хотел только оторваться от ненавистной жизни царских любимцев, от их нечестивого веселья и ежедневных казней. Оставя за собою страшную Слободу,
Максим вверился своей судьбе. Сначала он торопил коня, чтобы не догнали его отцовские холопи, если бы вздумалось Малюте послать за ним погоню. Но вскоре он повернул на проселочную дорогу и поехал шагом.
— Замолчи, отец! — сказал, вставая,
Максим, — не возмущай мне сердца такою речью! Кто из тех, кого погубил ты, умышлял на царя? Кто из них замутил государство? Не по винам, а по злобе своей сечешь ты боярские головы! Кабы не ты, и царь был бы милостивее. Но вы ищете измены, вы пытками вымучиваете изветы, вы, вы всей крови заводчики! Нет, отец, не гневи бога, не клевещи на бояр, а скажи лучше, что без разбора
хочешь вконец извести боярский корень!
Максим полюбил добрых иноков. Он не замечал, как текло время. Но прошла неделя, и он решился ехать. Еще в Слободе слышал
Максим о новых набегах татар на рязанские земли и давно уже
хотел вместе с рязанцами испытать над врагами ратной удачи. Когда он поведал о том игумену, старик опечалился.
Единственною светлою стороной Малюты казалась горячая любовь его к сыну, молодому
Максиму Скуратову; но то была любовь дикого зверя, любовь бессознательная,
хотя и доходившая до самоотвержения.
—
Максим, — сказал Серебряный, глубоко тронутый, — видит бог, и я тебе всею душой учинился братом; не
хочу разлучаться с тобою до скончания живота!
— Да наградит тебя бог,
Максим Григорьич! С твоими деньгами уж не часовню, а целую церковь выстрою! Как приду домой, в Слободу, отслужу молебен и выну просвиру во здравие твое! Вечно буду твоим холопом,
Максим Григорьич! Что
хочешь приказывай!
— Это тебе не в почет! — продолжал
Максим и
хотел отвесить ему второй удар; но сабля встретила плашмя дубину другого разбойника и разлетелась наполы.
А Наталья всё
хочет откормить его, он же ест мало и плохо, а сам неуёмно тенорком рассказывает что-нибудь всегда. Прошлый раз за чаем вдруг ошарашил
Максима...
— Не
хочу, — сказал
Максим.
— Не
хочу, — вздохнув, молвил
Максим.
А
Максим почернел, глядит на Ефима волком и молчит. Накануне того как пропасть, был Вася у неизвестной мне швеи Горюшиной, Ефим прибежал к ней, изругал её, затолкал и, говорят, зря всё:
Максим её знает, женщина
хотя и молодая, а скромная и думать про себя дурно не позволяет, хоть принимала и Васю и
Максима. Но при этом у неё в гостях попадья бывает, а к распутной женщине попадья не пошла бы.
Соня (горячо). Это — неправда! Это — ложь,
Максим! Я
хочу, чтобы ты знал: это ложь!.. Ее выдумали для оправдания слабости, — помни,
Максим, я не верю в это! Иди!..
Хотя я не раз видел прежде Захара и
Максима, но теперь я взглянул на них с особенным интересом. Лицо Захара было темно, брови срослись над крутым низким лбом, глаза глядели угрюмо,
хотя в лице можно было различить природное добродушие, присущее силе.
Максим глядел открыто, как будто ласкающими серыми глазами; по временам он встряхивал своими курчавыми волосами, его смех звучал как-то особенно заразительно.
Вот придут скоро из лесу
Максим и Захар, посмотри ты на них обоих: я ничего им не говорю, а только кто знал Романа и Опанаса, тому сразу видно, который на которого похож,
хотя они уже тем людям не сыны, а внуки…
Желая посоветоваться наперед в этом деле с друзьями, мать ездила к
Максиму Дмитриевичу Княжевичу, но твердый, несколько грубый,
хотя и добрый по природе, серб не одобрил этого намерения.
— А,
Максим… и котомка с ним! — скаламбурил Коновалов, увидав меня. — Ну-ка, книжник и фарисей, — тяпни! Я, брат, окончательно спрыгнул с рельс. Шабаш! Пропиться
хочу до волос… Когда одни волосы на теле останутся — кончу. Вали и ты, а?
— Потерянный я человек… Зачем меня мать на свет родила? Ничего не известно… Темь!.. Теснота!.. Прощай,
Максим, коли ты не
хочешь пить со мной. В пекарню я не пойду. Деньги у меня есть за хозяином — получи и дай мне, я их пропью… Нет! Возьми себе на книги… Берешь? Не
хочешь? Не надо… А то возьми? Свинья ты, коли так… Уйди от меня! У-уходи!
—
Максим здесь?
Хочешь ко мне эсаулом? — прервав свою песню, заговорил он, протягивая мне руку. — Я, брат, совсем готов… Набрал шайку себе… вот она… Потом еще будут люди… Найдем! Это н-ничего! Пилу и Сысойку призовем… И будем их каждый день кашей кормить и говядиной… хорошо? Идешь? Возьми с собой книги… будешь читать про Стеньку и про других… Друг! Ах и тошно мне, тошно мне… то-ошно-о!..
— Нет, извольте. Я эту сцену с городничим вот как веду. Городничий говорит, что номер темноват. А я отвечаю: «Да.
Захочешь почитать что-нибудь, например
Максима Горького, — нельзя! Темыно, тем-мыно!» И всегда… аплодисмент!
Бородкин. И мне, кажется, ничего в жизни не надо, кроме как если бы
Максим Федотыч отдали за меня Авдотью Максимовну,
хотя бы даже безо всякого награждения.
Вихорев (один.) Если этот
Максим Федотыч не согласится, так я ее увезу; нечего и разговаривать!.. Будет, помаялся, надобно чем-нибудь кончить. Что ж, мне в ремесленники, что ли, итти?.. Нет, как у меня деньги-то в кармане, так мне что
хочешь пой, я никого и слушать не
хочу.
Хотя Он нигде, но все чрез Него, а в Нем, как не существующем, ничто (ως μη δντι μηδέν) из всего, и напротив, все в Нем, как везде сущем; с другой стороны, чрез Него все, потому что Он сам нигде и наполняет все как всюду сущий» (S. Maximi Scholia in 1. de d. п., col. 204–205).], αΰτΟ δε ουδέν (и именно ουδέν, а не μηδέν), как изъятое из всего сущего (ως πάντων ύπερουσίως έξηρημένων), ибо оно выше всякого качества, движения, жизни, воображения, представления, имени, слов, разума, размышления, сущности, состояния, положения, единения, границы, безграничности и всего существующего» (ib.) [Св.
Максим комментирует эту мысль так: «Он сам есть виновник и ничто (μηδέν), ибо все, как последствие, вытекает из Него, согласно причинам как бытия, так и небытия; ведь само ничто есть лишение (στέρησις), ибо оно имеет бытие чрез то, что оно есть ничто из существующего; а не сущий (μη ων) существует чрез бытие и сверхбытие (ΰπερεΐναι), будучи всем, как Творец, и ничто, как превышающий все (ΰπερβεβηκώς), а еще более будучи трансцендентным и сверхбытийным» (ιϊπεραναβεβηκώς και ύπερουσίως ων) (S.
— Нарочно не говорил я, что араратские рассказывают про иерусалимского старца и про христа и царя
Максима, — сказал Денисов. — Боялся запугать ее. Ты ведь говорил, что от этих сказаний возникло в ней охлаждение к вере. Если она будет на соборе, тоже ни слова об этом не скажу. А надо, чтоб она была. Пускай не радеет, пускай ничего не говорит, оденется во что
хочет… Шутка сказать — миллион! Не надо его упускать, надо, чтоб она волей или неволей осталась у вас.
— Принимай! — сказал
Максим, когда были съедены щи. Марья взяла со стола пустую чашку, но не донесла ее благополучно до печи,
хотя и была печь близко. Она зашаталась и упала на скамью. Чашка выпала из ее рук и сползла с колен на пол. Послышались всхлипывания.
— Говорил ведь я, что никогда не следует церемониться с этим народом! — заговорил Ржевецкий, отчеканивая каждый слог и стараясь не делать ударения на предпоследнем слоге. — Вы разбаловали этих дармоедов! Никогда не следует заразом отдавать всего жалованья! К чему это? Да и зачем вы
хотите прибавить жалованья? И так придет! Он договорился, нанялся! Скажи ему, — обратился поляк к
Максиму, — что он свинья и больше ничего.
Дождавшись утра, он взял у соседа лошадь и повез Марфу в больницу. Тут больных было немного, и потому пришлось ему ждать недолго, часа три. К его великому удовольствию, в этот раз принимал больных не доктор, который сам был болен, а фельдшер
Максим Николаич, старик, про которого все в городе говорили, что
хотя он и пьющий и дерется, но понимает больше, чем доктор.
— Пятьсот либо пятьсот двадцать сажен, больше не будет, — как будто говоря сам с собой, хладнокровно сказал
Максимов,
хотя видно было, что ему, так же как и другим, ужасно хотелось выпалить, — коли сорок пять линий из единорога дать, то в самый пункт попасть можно, то есть совершенно.
В ее головке мелькнула ревнивая мысль, что это
Максим Григорьевич, красноречивые взгляды которого по ее адресу не оставались ею незамеченными, и
хотя она была к нему почти равнодушна, но все же предпочтение, оказанное им другой, заставило в ее сердце шевельнуться горькому чувству.
Был еще пятый член семьи Григория Лукьяновича, самое имя которого произносилось в доме за последнее время не только слугами, но и семейными, только шепотом, — это был сын Малюты,
Максим Григорьевич, восемнадцатилетний юноша, тихий и кроткий, весь в мать, как говорили слуги, а вместе с тем какой-то выродок из семьи и по внешним качествам: красивый, статный, с прямым, честным взглядом почти детски невинных глаз, разумный и степенный не по летам, и
хотя служивший в опричниках, но сторонившийся от своих буйных сверстников.
С Семеном Иоаникиевичем он виделся также ежедневно. Они серьезно обсуждали вместе с молодыми Строгановыми предстоящий поход за Каменный пояс. И
Максим Яковлевич, и Никита Григорьевич
хотели идти с Ермаком, но последний благоразумно отговорил их.
— Подновите-ка память этому старику, псу смердящему. Может, вспомнит он, что его дочь непутевая к братцу его гостить ездила да
Максима моего привораживала, тоже, чай, не без его и дяди согласия и ведома; со мной, первым слугой царским, холоп подлый породниться
захотел, ну-ка, породнись с кнутом моим.
Максим Ильич взял ее из купеческого дома, который
хотя был прежде очень богат, но расстроился вследствие разных торговых неудач.